Удивительная история о «Лейке» брестского фотографа Арона Розенберга

До прихода Советов в Брест в 1939 году Арон Исаакович Розенберг имел здесь свою фотостудию «Эра» на ул. 3 Мая (ныне Пушкинской), д. 13, а затем работал в фотоартели областного промсоюза.

О том, что произошло с отцом в этот период, поведал его сын Гарри Розенберг в книге «Лейка и другие рассказы», опубликованной в Австралии.

Итак…

ЛЕЙКА

Czlowiek strzela, lecz Pan Bóg kule nosi. (Человек стреляет, но Бог пули носит: старая польская пословица).

Вторая мировая война начинается

Это был сентябрь 1939 с его недолгим сражением. Один только раз наш маленький город Брест в Восточной Польше бомбили Luftwaffe – военно-воздушные силы Германии. Молва гласила, что хорошо нацеленные бомбы упали около гостиницы, где немногим ранее члены польского правительства остановились ненадолго для еды и отдыха на своём пути к румынской границе. Они в конечном счете добрались до Лондона, в то время как остальная часть беглецов была брошена, чтобы расхлебывать кашу. Это оказалось то ещё блюдо!..

Фронт дошёл до нас некоторое время спустя, но даже тогда это был не более чем гул канонады в обмене орудийным огнем между немцами, которые окружили город, и польским гарнизоном в Брестской крепости. В течение двух дней снаряды с воем носились над нами, ложась в отдалении. Вскоре после того, как орудия затихли, наблюдалось тревожное волнение в городе: люди кричали и исчезали за воротами и дверными проемами. Магазины быстро позакрывались. И затем, глядя вниз из окна на опустевшую улицу, мы увидели продвигающиеся неуклонно танки и грузовики, а также мотоциклы с колясками, вихляющиеся из стороны в сторону. Серо-стальные шлемы и мундиры, все в отличном порядке. Зловеще подгадав время, немецкая армия вошла в наш город накануне Йом Киппур, судного дня.

Временная отсрочка

Мало что случилось в последующие дни. Постепенно люди снова появились на улицах. По городу прошёл слух, что все евреи должны будут собраться в районе рынка для важного объявления. Немцы нашли уважаемого старейшину общины, говорившего на немецком, человека по фамилии Бегин, который перевел объявление огромной толпе. С того места, где мы стояли, сообщение невозможно было услышать, но мы узнали позже, что речь в нем шла о том, что мы будем продолжать жить нормально и что немецкая армия скоро уйдет, поскольку территория должна отойти к красной армии в ближайшем будущем.

Нам не дано было знать, что это было только временной отсрочкой, и что менее чем через два года этот пограничный город первым попадёт в руки врага в еще одной войне, и что нацистские танки снова прогромыхают по его мощеным камнями улицам. Также любой из нас не мог даже вообразить, когда мы стояли на рынке теплым сентябрьским днем, что в октябрьский день, три года спустя, вся еврейская община Бреста, более 30.000 душ, будет безжалостно убита нацистами. И никому среди толпы, которая теперь слушала этого худого, седого человека, читающего сквозь свои очки-пенсне, не могло прийти в голову, что его сын Менахем станет премьер-министром суверенного государства Израиль приблизительно сорок лет спустя. Да и сам я вряд ли предполагал, что по прихоти судьбы наша собственная семья избежит участи наших 30.000 братьев, уже обреченных потому, что они попали в ловушку географии и истории, из которой не было никакого спасения.

Красная армия пришла

Обещание немцев оказалось правдой. И вскоре красная армия, немного задрипанная по сравнению с немцами, не столь дисциплинированная, но гораздо более дружелюбная, с грохотом вошла в город, шумно приветствуемая населением. Во время короткой церемонии немцы передали город и убыли. В следующий раз я увидел немецких солдат в 1944, в Сибири. Они были военнопленными.

Брест успокоился и зажил как почти советский город, его новый политический статус уже ощущался в каждой сфере деятельности. И нигде это не было более очевидно, как на улицах, где красноармейцы и гражданские функционеры прочесывали магазины, деловито скупая любые товары, на которые они могли наложить лапу. Самым высоким и наиболее желанным призом были часы “CYMA”. Русские были помешаны на всех часах, но “CYMA” были фаворитом. Наиболее частым вопросом от военного был: «Часы есть?». За этим и подобными запросами всегда следовало: «У нас всё есть». Это предназначалось для того, чтобы произвести впечатление, что в России нет нехватки ни в чём. Мы подозревали, что солдатам промыли мозги их политруки, чтобы они продолжали, как попугаи, бессмысленно повторять это предложение в надежде, что это может одурачить местных жителей, которые, видя их яростную торговлю, могут начать не доверять ценности рубля и, возможно, догадаться насчёт того то, на что походила жизнь внутри «реального» Советского Союза. Между прочим, это сделало нас всех еще более подозрительными, поскольку мы наблюдали, как всё, на что падал взгляд, выносилось из магазинов людьми, которые продолжали повторять, что “у нас всё есть».

В конце концов это предложение стало расхожей шуткой, и местные жители использовали его, на настоящем русском языке, но в отрицательном смысле. Подходишь к незнакомцу на улице прикурить: «Извините меня, у Вас есть спички?». «У нас всё есть» в ответ означало, что у незнакомца не было спичек. Или чего-нибудь еще, что попросили. Власти скоро дали понять, что нельзя шутить таким образом безнаказанно. В городе Львове было запрещено использование этого выражения. К тому времени, когда владельцы магазина и ремесленники поняли, что они продавали ценные и незаменимые товары за ничего не стоящие деньги, город был почти вычищен, и всё, что не было «продано», был хорошо спрятано, предпочтительно в другом месте, поскольку этот период был отмечен увеличением внезапных обысков, а также воровством. Вскоре все частные магазины и фирмы были заменены государственными магазинами, которые редко предлагали что-нибудь стоящее, а в тех редких случаях вырастали длинные очереди. К тому времени «выборы» были проведены, и Брест стал действительно советским городом.

Русский офицер и Лейка

Примерно в это время Леонид Афанасьевич Спасский, полковник государственной безопасности, таково было его звание в НКВД, вошел в наши жизни. Это была совершенно случайная встреча. У моего отца, профессионального фотографа, была маленькая студия и мастерская в городе и, после поглощения Бреста русскими, ему было разрешено управлять всем этим как частнику-кустарю, работающему на себя. В это время он привлек многих русских клиентов, главным образом офицеров, у которых были фотоаппараты, и, пользуясь наличием фотоплёнки и услуги по проявке и печати, к которой они не были приучены, они щелкали фотки от души и завалили папу работой. У большинства из них были фотоаппараты ящичные или с мехами, но счастливчики, как правило, офицеры, использовали 35-миллиметровые фотоаппараты, называемые ФЭД. ФЭД был советской версией Лейки, но плохой.

У полковника Спасского имелся новый ФЭД, он также имел обыкновение приносить свои плёнки в мастерскую папы для проявки и печати. Он был довольно-таки умелым фотографом-любителем и любил обсуждать результаты, но его проблема состояла в том, что он ожидал слишком многого от своей ограниченной оптики. Он слышал о немецкой камере Leica, которая, как говорили, сильно превосходила ФЭД, но он никогда не видел её. Моему отцу принадлежала почти совершенно новая Leica, которую он купил для своего бизнеса как раз перед войной. Однажды днем он вывел Спасского на улицу и позволил ему сфотографировать один и тот же объект этими двумя фотоаппаратами. Когда готовые отпечатки сравнили, Спасский немедленно понял, что слышанное им о Лейке было полной правдой. С тех пор завладеть ею стало его жгучей навязчивой идеей.

Полковник Спасский был дотошным человеком и очень разборчивым относительно того, что он приобретал. Он не гонялся за CYMA. Я заметил, что у него уже были швейцарские часы. Это были Patek Philippe. Он, очевидно, хорошо разбирался в часах. Простые солдаты знали только о CYMA, единицы слыхали об Омеге. Никто вообще не спрашивал о Tissot или Longines, уже не говоря о Patek. Но полковник носил те же самые часы, что короли и принцы. Он сказал папе в шутку, что это стоило ему меньше, чем он бы заплатил за CYMA.

Его мундир тоже был уникальным. Сделанный на заказ, вероятно, совсем недавно, он был не из дома, как и его сапоги не были советского происхождения. Он был образованным человеком, весьма высоким, красивым, ему было под сорок. Его тонкое, бледное лицо было клинообразным и гладко выбритым всякий раз, когда я его видел. Его волосы были бледно-соломенного цвета, совершенно прямые, с пробором посередине. У него была приятная улыбка, но глаза вызывали у меня тревогу. Они никогда не улыбались вместе с остальной частью его лица, а в их синей глубине был странный холодок. Я не мог объяснить того чувства, которое испытывал относительно его, но намного позже, после нескольких встреч с другими НКВДшниками, я начал связывать этот взгляд с особым родом жестокости.

Со дня встречи полковника с Лейкой он не оставлял моего отца в покое. Сначала он постоянно просил отыскать такую же для него. Папа объяснял, что не было ни одной, о которой он бы знал, что в нашем городе они никогда не продавались в магазинах и что сам он должен был заказать её из Варшавы перед войной. Спасский утверждал, что их должно быть несколько в городе, у богатых людей, надо только найти. Разве отец не помнил клиентов, которые приносили 35-миллиметровые плёнки на обработку перед войной? Папа терпеливо объяснял, что перед войной он только руководил студией фотопортрета и не занимался печатью и проявкой. Те немногие из уличных фотографов, которые использовали «лейки», делали свою собственную работу. Отец не знал никого из них по имени, и они не работали на улице с тех пор, как у одного из них конфисковали его фотоаппарат “временно», больше его он не увидел.

После приблизительно месяца бесполезных поисков полковник изменил свою тактику. Он начал изводить отца, чтобы тот продал ему свою Лейку: “Я дам Вам два ФЭД и 500 рублей. 700 рублей…». Положение начало становиться неловким. Полковник стал очень дружелюбным к тому времени, принося нам подарки, когда доставлял свои плёнки на проявку, — обычно водку (которую отец не пил). Он настаивал на том, чтобы познакомиться с семьёй, и был у нас дома на ужине несколько раз. Но чем настойчивее он становился, тем тверже, хотя и вежливо, мой отец отказывался: “Это — мой рабочий инструмент, полковник. Большей частью я зарабатываю на жизнь этим фотоаппаратом». Но доводы и выгодные предложения не прекращались.

Начались аресты…

Тем временем тревожная атмосфера окутала город. Люди, чьи-то друзья и знакомые начали исчезать. Горожане знакомились с ужасом стука в дверь ранним утром. Члены Польской Коммунистической партии, сионисты, учителя, бывшие государственные служащие, богатые владельцы магазинов и лидеры общины, также как и простые люди без какого-либо политического, общинного или коммерческого прошлого были среди целей. Казалось, не было никакого шаблона, стандарта, по которому арестовывали, и именно эта произвольность пугала людей. Любой мог стать следующим.

В конце концов даже наша семья не избежала этого страшного удара. Он пришёл рано утром в марте 1940. Это были офицер НКВД и два вооруженных солдата. Их первым действием был вызов управдома, который должен был исполнить роль свидетеля и в конечном счете зафиксировать подписью, что все происходило в соответствии с законом. Дом был полностью обыскан, но только несколько незначительных документов и фотографий были взяты, и даже квитанция была выписана. Но шок поджидал в конце, когда моему отцу приказали одеться (это было 2:00 утра, и мы были все в наших халатах). Затем документ был зачитан, чтобы проинформировать его, что он взят под арест и что обвинения ему будут предъявлены. Их сущность не была упомянута. Были слезы и протесты, но они оказали мало эффекта на вторгшихся. Когда они вышли, то забрали моего отца с собой. Мы увидели его снова лишь спустя два года.

Дни проходили, заполненный написанием обращений различным персонам и посещениями тюрьмы и управления НКВД в попытке узнать, что происходит, в чем заключались обвинения, и безуспешными попытками передать продукты арестованному. Все запросы натолкнулись на кирпичную стену и то же самое заявление: никакой информации, никаких писем, никаких передач, никаких контактов вообще, пока расследование не завершено.
С первого дня после ареста отца мы попытались определить местонахождение нашего друга-полковника. Но Спасский исчез. Никто, казалось, не знал его или что-нибудь о нем. У каждого отдела в НКВД, куда бы мы ни обращались, был один и тот же ответ: не здесь, попробуйте в каком-нибудь другом секторе. В конце концов мы сдались, предполагая, что полковник, вероятно, убыл и его больше нет в Бресте, он забрал с собой нашу единственную надежду на то возможное спасение или, по крайней мере, помощь папе. И так мы успокоились, чтобы ждать до конца расследования, когда мы могли бы узнать что-то об обвинениях и что может случиться с отцом. Для нас этот день так и не наступил.

Арон Розенберг. Фото из следственного дела

Ночной визит

Спустя месяц после ареста отца у нас был другой стук в дверь в 1:00. Такая же самая компания стояла в прихожей, когда мы открыли дверь: управдом, офицер и два вооруженных солдата. Только на сей раз офицером был полковник Спасский.

“Леонид Афанасьевич!» – я приветствовал его, как пропавшего дядю, спасителя в трудную минуту. Бросился к нему, чтобы взять его руку. Солдат выставил свою винтовку: назад! Полковник не сделал ничего, чтобы остановить его. Я замер, и затем внезапно мои слова вырвались потоком. Знает ли он, что мой отец арестован почти месяц назад, что мы искали полковника и не могли найти его нигде, не было никого, к кому обратиться, мой отец был невиновен, невиновен…

Я вдруг остановился, осознав тот факт, что Спасский никак не отреагировал, и тут в один миг понял: он знал. Все время знал. И когда я всмотрелся в его лицо, то увидел там нечто новое: его выражение теперь совершенно соответствовало ужасному холоду его синих глаз. Улыбчивое лицо, которое с нашей первой встречи я так и не смог совместить с этими глазами, исчезло. В новом лице все было в совершенной гармонии, и это пугало.
“У нас есть ордер на обыск квартиры, – сказал он бесцветным официальным голосом. Пожалуйста, сидите на стульях у стены». Кивнул солдатам, которые расставили стулья. Мы сели, и они занялись своим делом в полной тишине. Закончили менее чем через час и возвратились к полковнику. Пошептались, затем полковник повернулся к моей матери:

“Где Лейка?». Мать посмотрела на меня. Лейка была спрятана в укромном уголке в платяном шкафу, который пропустили «искатели». Отца тревожили учащающиеся случаи воровства, и он всегда приносил фотоаппарат домой после рабочего дня. Он искусно соорудил небольшой тайник для него, и аппарат был там, начиная с его ареста. Теперь вопрос был задан, и мы были беспомощны против этого человека, о котором мы когда-то думали как о друге.
“Достань его для полковника», – сказала мне мама. Когда я готовился встать, один из солдат подался вперед с винтовкою наготове. На сей раз полковник остановил его: “Иди с ним.» Солдат последовал за мной в спальню, и я вытащил фотоаппарат. Его кожаный чехол, гладкий и теплый при прикосновении, все еще пахнул как новый. Вернувшись в гостиную, я вручил Лейку Спасскому. Его лицо загорелось, но отнюдь не приятным образом. Когда я сидел рядом со своей матерью, слезы стекали по моему лицу. Полковник, казалось, не был слишком заинтересован, хотя избегал моих глаз.
“Я выпишу вам квитанцию, — сказал он. — Мы не воры.» Достал чистый лист бумаги из своей сумки-планшетки и что-то написал на нём. Я понял, что он не использовал официальный бланк вроде того, который нам дали за вещи, взятые во время ареста моего отца. Полковник встал, взял другой документ из своей сумки и зачитал его нам.

Мы высланы

“В соответствии с приказом №… выданным… я сообщаю вам… в присутствии… по требованиям пограничной безопасности… нежелательные элементы… транспортировка в Советский Союз… разрешенный размер багажа, 100 кг на человека… вступает в силу немедленно…»

Нас депортируют. И он не оставил никаких сомнений в части того, что решение “вступает в силу немедленно «. Подгоняемые солдатами со знакомым «давай, давай», моя мать и я при помощи наших кузенов, беженцев из Варшавы, которые жили с нами, упаковали то, что было самым полезным или ценным. Меньше часа спустя, когда рассвет занимался, мы наспех попрощались и были уже на грузовике, спешащем на железнодорожный вокзал, где нас быстро загрузили в теплушки, переделанные вагоны для перевозки скота, для долгого путешествия на восток.

Мы не знали в этот момент шока и замешательства, что Сибирь станет нашим убежищем, местом, где мы выжили, и что навязчивая идея полковника госбезопасности о Лейке круто изменила нашу судьбу. В шестнадцатый день октября 1942, день, когда вся еврейская община Бреста предана смерти нацистами, нас среди них не было.

НАША СПРАВКА

РОЗЕНБЕРГ Арон Исаакович (6.11.1895 д. Клещели Белостокского воеводства, Польша – 1975 Мельбурн, Австралия) – отец Гарри (Хаима) Розенберга. Образование начальное. Проживал: Брест, ул. Советская, 46-12. Работал фотографом в фотоартели областного промсоюза. Арестован 13 марта 1940 по обвинению в том, что был агентом 2-го отдела бывшего Генштаба Польши, по ст. 74 УК БССР. Осужден Особым совещанием при НКВД СССР на 8 лет ИТЛ с исчислением срока с 14.03.1940 как социально опасный элемент. Отбывал наказание в Унженском ИТЛ Горьковской обл. Амнистирован 26.08.1941 согласно Указа Президиума Верховного Совета СССР от 12.08.1941. Выехал в с. Журавлевка Калининский р-н Акмолинской обл. Реабилитирован 14.08.1989 прокуратурой Брестской области. — Источник: Белорусский «Мемориал». Выехал в Австралию.

РОЗЕНБЕРГ Гарри (Хаим) (Harry Rosenberg) (10 ноября 1923 Луков – 12 мая 1995 Канберра, Австралия) – австралийский биохимик. В предвоенные годы жил в Бресте. В 1940 в 16 лет был выслан НКВД вместе с семьей в Сибирь. Об этом периоде жизни позднее рассказал в автобиографической книге «Лейка и другие рассказы». В ссылке преподавал математику и гончарство, работал экономическим советником. В конце войны вновь посетил Брест, в котором была уничтожена вся еврейская община. Эмигрировал в Австралию в июле 1947. Окончил Мельбурнский университет в 1851. В фундаментальной науке предметом его особого интереса была биохимия фосфора и позже железа. Неоднократно периодически занимался исследованиями вне Австралии, работая в известных лабораториях США, Германии и Великобритании. Был удостоен высшей ученой степени доктора наук Университетом Мельбурна в 1970. Дважды был стипендиатом Программы Фулбрайта. Помимо науки, обладал великолепными познаниями в музыке, был одним из первых членов Канберрского Общества Камерной музыки, стал пожизненным членом организации Musica Viva. Жена: Берта (Бетти) Чани (Bertha (Betty) Chani) (14 Мая 1926 Брест-над-Бугом – 2 Июня 2012). Три сына: Майкл, Джеффри и Пол.

Удивительная история о «Лейке» брестского фотографа Арона Розенберга

Похожие статьи: