Повесть о предке из Брест-Литовска

Брест – удивительный город! Его не раз сжигали и разрушали, захватывали одни, потом другие, меняя власть. Но неизменным оставалось одно - местные жители.

Брестчане. Те, что выстояли, пройдя все трудности и испытания. Не покинувшие в поисках лучшей жизни родной край навсегда, а продолжающие жить на своей земле. У себя дома. Это повествование без вымысла и преувеличений записано мной с рассказов моего дедушки. Это - Правда, такая, какая есть, без идеологически выверенных предложений. ХХ век глазами коренного брестчанина.

Мой дедушка Иван Григорьевич Марцинкевич родился в Брест-Литовске, Гродненской губернии, Брестского уезда в декабре 16 дня, 1905 года. По национальности он был поляком. Вместе со своей семьей - отцом Григорием, матерью Акулиной, старшими братьями Николаем, Георгием и Александром он проживал в предместье Шпановичи, в доме из деревянного теса, на собственной земле, приобретенной по купчей предыдущими поколениями Марцинкевичей.

Шпановичи поначалу были небольшой деревенькой. Но в связи с тем, что город стремительно разрастался, в начале ХХ века они стали южной окраиной Брест-Литовска. Расположено было предместье на берегу Мухавца. В его деревянных домах проживали, в основном, простые работяги: люди разных национальностей и профессий, народ своенравный и лихой. Место, где по вечерам даже околоточный не появлялся. Но, например, соседом семьи моего деда был Карл Зайдель, владелец кожевенного завода, располагавшегося неподалеку на этой же улице.

Дед мой всегда был довольно молчалив, но иногда позволял себе повспоминать свою нелегкую жизнь. Я собрал здесь эти воспоминания по крупинкам, обрывкам разговоров и встреч, и поэтому дальше поведу повествование от имени своего деда.

«Отец мой Григорий из бывших служивых, во время Русско-Турецкой войны принимал участие в боях за Шипкинский перевал, где был ранен. Из наград за службу имел «Георгия». Обучен был грамоте, за что пользовался уважением в предместье. Неграмотные крестьяне были частые гости у нашего отца, т.к. имели к нему постоянные просьбы в составлении или прочтении бумаг. А вообще-то, он держал лошадей, имел несколько бричек и занимался частным извозом по городу.

Отец всегда нам твердил, что надо выучиться грамоте, и именно поэтому, несмотря на происхождение и недостаток средств, я был определен в одну из гимназий Брест-Литовска по достижении 6 лет. Занятия велись на польском и русском языках, хотя в нашей семье мы чаще говорили на польском. Учеба давалась легко, и учиться мне нравилось! Особенно полюбились грамматика, чистописание и арифметика. Всегда имел похвалу от преподавателей, а по завершении очередного учебного года за положительные отметки получил от отца подарок - губную гармонь. «Вот закончишь следующий класс, куплю тебе перочинный нож», - обещал отец. Однако этому случиться было не суждено… Вследствие болезни отец скоропостижно ушел из жизни, это случилось в 1914 году. Схоронили его на Тришинском кладбище.

Все изменилось в начале лета 1915 года. В Европе во всю полыхала Первая мировая война. Неприятель был на подступах к Брест-Литовску, и командованием фронта было принято решение эвакуировать жителей города вглубь Империи. Таким образом, мы - четверо братьев и мать - оказались в одном из поездных составов, увозившим нас в неизвестность. А в Брест-Литовске остались заколоченный дом и мое прерванное детство. Приютом для многих эвакуированных по решению властей стал уездный город Саратов.

Саратовское Поволжье - некогда богатый край - переживал не самые лучшие свои времена. Саратов в те годы являлся главным центром формирования запасных воинских частей Империи. Практически все школы и любые капитальные строения были заняты военными. Поэтому учиться дальше, при всем моем желании, мне так и не довелось... По началу для эвакуированных были построены деревянные бараки. Но прибывающих было так много, что их стали размещать в бывших фабричных корпусах, тем более все производство было остановлено еще с началом войны. Беженцам не хватало еды и одежды. Фабричные корпуса не отапливались. Спать приходилось на полу на небольшой охапке соломы. Отсутствие бани и других условий дали свои результаты. Среди беженцев вспыхнула эпидемия сыпного тифа…

После октябрьской революции наступил голод. Наша семья перебралась из города в одну из ближайших деревень. Вероятно, это нас и спасло. Деревня есть деревня. Тут хотя бы всегда была еда. Часто ходили вместе с рыбаками. Обратно везли рыбу и соль. С этого и жили.

Весной 1922 года пришло письмо, которое мы ждали все эти годы! Наши знакомые из Брест-Литовска писали о том, что новое правительство Польши, к которому теперь были присоединены эти земли, предлагает вернуться обратно всем жителям, проживавшим до эвакуации в этом городе. Приоритет в первую очередь отдавался полякам по происхождению. Для возвращения было достаточно несколько свидетелей из числа местного населения, которые бы согласились подтвердить в магистрате города, что ты ранее проживал в Бресте. К этому времени брат Александр уже обзавелся семьей в Саратове, а Георгий уехал искать лучшей доли в Харбин. Более вестей от него не было… В июне 1922 года, мы с Николаем и матерью вернулась в родные края. Брест стал другим, он был сильно разрушен. Пока шел процесс оформления документов, жили на своем участке, в землянке. Дом сгорел во время войны. Чуть позже магистрат города выделил компенсацию на постройку нового дома.

Документ со штампом магистрата Бреста над Бугом, на основании которого было получено польское гражданство. Тот самый, где вписывались два свидетеля.

Шло время, налаживался быт. Женились мы с братом только после смерти матери. Я работал в польской строительной фирме. А в 30-х годах устроился работать поваром солдатской столовой в военную часть, в Траугуттово, что в Южном городке. Там мне разрешали забирать домой остатки хлеба, которые солдаты недоедали. Это был нормальный, порезанный хлеб, который просто оставался на столах в конце дня. Я его собирал в мешок, отвозил домой и сушил сухари. Потом их использовали в хозяйстве (для кур). Сухарей было очень много, и, что примечательно, во время оккупации 1941-1944 г.г. они пригодились по прямому назначению, т.к. есть было нечего. Бывало, в кипяточке его размочишь, и вроде как поел. Более того, этими сухарями помогал соседям, часть из них передал партизанам, что впоследствии оказалось очень для нас плачевно.

Брест в польский период запомнился на всю жизнь, как цветущий и зажиточный город. Лучше, чем как при поляках, мы не жили. Я, работая строителем и потом поваром, смог построить еще один дом на Граевке. Он стал приданым одной из моих дочерей, а их у меня было к 1939 году две - Нина и Валя. Приобрел в семью «ровер» (велосипед) и для себя наручные часы, что являлось нормой для каждой среднестатистической семьи Бреста-над-Бугом. Купил себе новую губную гармонику и мог часами играть на ней, наблюдая, как под ее звуки смешно танцуют мои маленькие девочки. Накопили для жены на новую швейную машинку «Зингер», которая в то время стоила целое состояние. Жена шила новую и перешивала старую одежду для людей, а я открыл на дому частный ремонт обуви, чтобы было чем заняться в свободное время. На местный рынок возил и продавал овощи с огорода, которые всегда хорошо росли. Собственно говоря, кто хотел, тот зарабатывал в то время, и хватало всем. Бедными тогда только лодыри были.

1925 год

Ушел из жизни двоюродный брат Володя… Я похоронил его рядом с нашим отцом, все там же, на Тришинском кладбище. Памятники для них сделал и установил сам. Брат не дожил совсем немного, до тех времен, когда волею судьбы наш город снова оказался в центре очередных исторических событий. И новые испытания легли незримым отпечатком на наших судьбах.

В 1939 году власть сменилась, и в этот раз пришли Советы. Скажу как есть, их тут не любили, это правда. У нас была хорошая жизнь, и лишила ее нас новая война. В первое время новые власти смотрели на нас, как на зажиточных, т.е., как на врагов. Для них в диковинку было то, что у многих в городе велосипеды, и все мужчины ходят с наручными часами, а женщины красиво одеты. Я продолжал работать поваром в военной части там же, в Южном городке. Только теперь уже готовил еду для советских солдат. В скором времени в городе начались «чистки». Увозили в Сибирь порой за то, что человек нанимал в польское время для обработки земли вольнонаемных. Такие факты рассматривали, как эксплуатацию человека человеком, и этого было достаточно, чтобы причислить тебя к панам-эксплуататорам, а следовательно - к врагам пролетариата.

Пришло однажды и мое время, вызвали и меня в управление. Там предложили подписать дарственную на дом, который я построил на Граевке, в пользу нужд Красной армии. Помню, сидит, курит и говорит, дескать, у тебя есть один дом, довольно тебе, а путевочку в Сибирь мы легко обеспечим, если не подпишешь. Тут командиров селить негде, а некоторые жируют, по два дома имеют! У тебя дети, подумай.

К объяснениям, что я простой работяга и все это строил сам, за свои «кровные» и своими руками, для дочери, никто не прислушался… Пришлось подписать, другого выбора не было.

А в начале лета 1941 года, перед самой войной (36 лет мне тогда было), призвали меня на службу в советскую армию на несколько месяцев, т.н. «приписники». Всех остригли наголо, дали форму. Поскольку я имел строительные навыки, то попал в подразделение, которое строило военный аэродром около Берёзы. Работы много было. Там я и встретил еще одну войну.

Помню, как налетели немецкие самолеты и начали обстрел. Все, включая командиров, рванули кто куда, врассыпную. Рядом было пшеничное поле, вот в нем и прятались. А когда все утихло, собрались на плацу, и оказалось, что из всех командиров с нами остался один лейтенант. Куда делись остальные офицеры и часть солдат, никто не знал. На место сбора вышло нас немного. Лейтенант этот - мальчишка совсем, только учебу закончил, растерялся по началу, не знает что делать, стоит, смотрит на нас, слова сказать не может. Потом немного пришел в себя. Из уцелевшей техники нашлась одна грузовая машина. Сели в нее и поехали в Березу. По дороге снова попали под обстрел самолета. На ходу из кузова выпрыгивали и отползали с дороги. Но водитель, лейтенант наш и еще несколько человек погибли, а машина вышла из строя. Самолет этот «прошил» ее всю из пулеметов. Осталось нас в живых семь человек. Четверо солдат и трое приписников без командира и без оружия. Что делать? Решили разделиться. Солдаты пошли сами по себе, а мы - сами по себе.

Кто-то предложил возвращаться домой, в Брест. Ну, а что еще оставалось? Смекнули мы, что в военной форме оставаться опасно. В первой же деревне выпросили у хозяев старую гражданскую одежду и переоделись. На дороге, ведущей в Брест встретили колонну немецких мотоциклистов. Те сначала хотели стрелять в нас, но потом стали что-то спрашивать. А из нас никто немецкий не понимает, это потом уже научились. Спасло то, что мы начали с ними по-польски говорить, те вроде стволы опустили. Скрестили пальцы рук, изображая решетку, и говорим им, что якобы мы беглые заключенные. Тем более, все были пострижены наголо. Поверили. «Гут», - говорят, и не стали в нас стрелять, отпустили.

Чтобы снова так не попасться, спустились мы к реке Мухавец и пошли берегом. Вскоре набрели на лесопилку, где из подручных средств сделали плот. Плыли на нем только по ночам, попеременно сменяя друг друга на весле. Под утро находили укромные заросли камыша возле берега и там отсыпались. Так и добрались до Бреста.
В городской комендатуре встал я на учет, получил аусвайс и был назначен сапожником. Ремонтировал солдатскую обувь.

Через некоторое время к нам пришел родственник по линии жены (они жили с семьей в Гершонах) и говорит, дескать, приходили ко мне ночью партизаны, к стенке поставили, сказали, если не соберем им провиант, придут и убьют нас с женой и сыном. Я дал ему мешок тех самых сухарей. А родственник этот дальше пошел по хатам, где знакомые жили. Потом через железнодорожников получил для партизан фонари керосиновые. И весь этот провиант, который собрал по хатам, фонари, алкоголь, медикаменты, повез партизанам. Как и было оговорено, телегу с лошадью оставил на опушке леса, а сам вернулся домой.

Через некоторое время случилось то, чего так боялись. Выдал кто-то его... Как потом рассказывали местные, немцы долго не церемонились, быстро допросили, да и расстреляли их вместе с женой прямо возле дома, в Гершонах. Сын у них был, 7 лет, Лёва. Искали немцы и его. А ночью слышу стук в окно, выглядываю, Лёва этот стоит. «Дядя Ваня, меня ищут, что мне делать? Я да вас прибёг» - говорит. Прятали мы Лёву этого неделю в стогу сена, в нашем амбаре. Как стемнеет, носил ему покушать и водички еще на день. Потом, как улеглось все, я его на велосипеде отвез к нашей родне в Котельню-Боярскую. Лёву ростили всей родней. Я и после войны всегда был рядом с ним.

Однако на этом все не закончилось. Доносчик сообщил немцам еще и то, что собирать провиант для партизан помогали люди из Шпановичей. Под подозрение попали все мужчины молодого возраста. Пришли и в наш дом. Я как раз занимался починкой солдатской обуви. Ворвались, прикладом в спину, и погнали на улицу, в чем был. Дочь Нина выбежала за мной и вынесла мне тапочки. Посадили меня в грузовик, где были уже мужчины моего возраста, и повезли в гестапо. На допросе офицер рукояткой пистолета выбил мне два зуба и порвал губу. Потом еще избивали. Но, сказать-то нечего было, я ведь в самом деле ничего не знал. После такого «разговора», нас всех посадили снова в грузовик и повезли за город, на территорию старого, разрушенного форта.

Вечер уже был, смеркалось. Поставили нас перед ямой, в ней уже убитые лежали. Много людей. Помню, лежат трупы, слегка землей присыпаны, а земля над ними как живая, слегка шевелится. По восемь человек поставили в ряд. Страшно, люди плачут. Кто-то мочится непроизвольно. Пулемет на таком станке специальном стоит, и солдаты с ружьями в сторонке курят. Шутят между собой что-то, смеются. Офицеры отдельной группой собрались, один все что-то кивал в нашу сторону, потом другой рукой махнул и приказал нас обратно в машину усадить. Не знаю причины, почему не расстреляли, может решили на другой день отложить… Понимаю одно - судьба была жить.

Привезли нас в лагерь уже затемно. Он находился на территории старых складов, что возле Кобринского моста. Это не совсем был лагерь, больше, как пункт временного содержания. В нем находилось большое количество местных жителей. Тюрьма-то переполнена была. Обнесено было все в несколько рядов колючей проволокой. В самих складах не было ничего, только голый пол. Принесли какую-то баланду… От нее в прямом смысле пробрало. Попросился я у караульного в уборную. Она на улице была, у забора. В это время как раз ливень был сильный, вот караульный и отпустил меня одного. И тут как-то сам собой возник один план. Когда я бежал к уборной, увидел, что часовой стоит, укутавшись в плащ, прячется от сильного бокового дождя и ветра. Так я залез на крышу этого туалета, он деревянный был на несколько отделений. Как мог, разбежался и перепрыгнул несколько рядков натянутой проволоки. Упал, лежу и не дышу. Потом голову поднял осторожно, смотрю, а часовой как стоял, так и стоит, прячась от ливня. Дождь и ветер мне помогли. Пробрался я домой огородами, собрал детей и жену, кое-какие пожитки, запряг телегу, и уехали мы к своим родственникам в Котельню-Боярскую. Первое время прятались. Потом вроде улеглось, и никто меня не искал. Там и пробыли до конца оккупации.

Набережная Францыска Скорины. В прошлом Шпановичи.

Когда немцы ушли в 1944 году, мы вернулись в наш дом в Шпановичи в тот же день. Картина перед нами предстала ужасная! Пока нас не было, в доме жили немецкие солдаты. Так вот ни о какой пресловутой немецкой аккуратности не было и речи! Повсюду грязь, разбросанная одежда, разная амуниция, шинели валяются. В спешке, видимо, собирались, так и побросали все. Тогда впервые появились русские солдаты на нашей улице. Освободители. Вид у них был ужасный - измотанные, грязные, многие без нормальной обуви, в обмотках каких-то рваных. Пришли на реку помыться. Это сейчас тут пляж сделали, а раньше-то было общественное пастбище - на лугу коров местные пасли. А у наших соседей в хозяйстве был кабанчик, так вот солдаты советские нарисовали ему углем на боку свастику, отрезали у живого кабана кусок бедра и пустили его бегать по этому лугу. Тот визжит от боли диким криком, а этим смешно. Чуть позже, когда натешились, забили его.

После войны я продолжал работать строителем. Из самых значимых для меня работ стало, пожалуй, участие в строительстве нового здания ЖД вокзала. У меня родились еще две дочери Вера и Галя. Всех выдали замуж. Растили с женой внуков. Просто жили…»

P.S. Мой дед, Иван Григорьевич, ушел из жизни в 1990 году, не дожив совсем немного, до очередной смены власти. Но старик был и к этому готов, у него в этом плане был большой жизненный опыт и всегда наготове мешок сухарей, который постоянно хранился у нас в кладовке.

Олег Полищук

Повесть о предке из Брест-Литовска

Похожие статьи: